Глава 4. Смерть Гаршина и события ей предшествовавшие.
В начале 1881 года после тяжелого болезненного приступа, Гаршин возвращается к нормальной жизни и литературной деятельности. Он много читает, в основном, русскую и французскую литературу, занимается переводами. Его перевод повести Мериме «Коломбо» опубликован в журнале «Изящная литература».
В восьмидесятые годы Гаршин создает наиболее крупные произведения: «Из воспоминаний рядового Иванова», «Надежда Николаевна», а также наиболее яркие свои произведения: «Художники», «Красный цветок», «Attalea princeps» и др. Он был одним из самых популярных писателей своего времени. До закрытия «Отечественных записок» в 1884 году он был постоянным сотрудником этого журнала.
Также наладились дела с работой и личной жизнью. В 1883 году он получил должность секретаря Съезда представителей железных дорог. В том же 1883 году Гаршин женился на слушательнице Женских медицинских курсов Надежде Михайловне Золотиловой. Брак этот оказался счастливым, как по признанию самого Гаршина, так и по признанию его современников.
На первый взгляд может показаться, что жизнь Гаршина складывалась благополучно. Можно понять позицию Лескова, который, давая отказ на участие в сборнике «Красный цветок», посвященном памяти Гаршина, писал Суворину: «Чем и когда Гаршин был обижен? Он не нес никакой несправедливости, а прожил жизнь в «любимчиках» с 3000 жалования в Обществе железных дорог и 200 р. Гонорара с самого начала. Чего еще было нужно?»1.
Конечно, как пишет Гаршин в своем письме, получал он в два с половиной раза меньше2, но и в этом случае он нисколько не был обижен, потребности, видимо, были его невелики. Но в целом может показаться, что Лесков совершенно прав.
Однако на самом деле, Гаршин после перенесенного им болезненного приступа до конца своих дней находился в опасном душевном состоянии, могущим в любой момент превратиться в очередной болезненный приступ.
Еще отдыхая в Ефимовке у своего дяди В. С. Акимова, где Гаршин находился в оздоровительных целях, он пишет:
«Живу, как животное и ясно чувствую, что глупею с каждым днем»3
или
«А все-таки, как ни крепись, а надо признаться, жутко бывает иногда здесь… Как-то чудно видеть себя одиноким и молчащим, того самого, который всегда отличался неистовой любовью к людской толкотне»4.
Это в то время, когда его дядя, по словам Латыниной, «добрейший Акимов радуется, что его племянник оживает, коньки и прогулки возвращают ему аппетит, румянец и спокойный сон, что исчезают задумчивость и ночные рыдания и является настоящий Всеволод “с его характером и добродушным юмором”(…)»5.
Очень точно описывает поведение Гаршина его друг Фаусек В. А.:
«Постоянные развлечения не мешали, однако, В. М. работать. В это время он писал своих «Художников», впоследствии меня удивлял контраст между грустным тоном рассказа, между мрачными картинами, занимавшими тогда воображение Гаршина, и тем состоянием его духа, настроением безудержной веселости, в котором он находился все время. Этот контраст между мрачной работой воображения и веселым и спокойным личным состоянием духа я замечал у Гаршина и позднее…»6.
Такая двойственность в поведении Гаршина объясняется, с одной стороны, особенностями его личности, его стремлением к полноте жизни, его умом, незаурядными способностями и активной деятельностью.
С другой стороны, его постоянно мучили воспоминания о своей болезни и ожидание новой:
«Более всего угнетает меня безобразные мучительные воспоминания последних двух лет. Господи, как извращает человека болезнь! Чего я только не наделал в своем безумстве. Хотя и существует мнение, что человек с больным мозгом не ответствен за свои поступки, но я по себе вижу, что это не так. По крайней мере то, что называется совестью, мучит меня ничуть не менее за сделанное во время исступления, как если бы его и вовсе не было»7.
«Годы не ослабляли в нем этого тягостного чувства, – комментирует Фаусек эти, обращенные к нему, строки Гаршина, – позднее в Петербурге, он не раз говорил мне о своей болезни. Он помнил все, что с ним было, все свои похождения, безумные поступки, и эти воспоминания остались для него навсегда мучительными»8.
Также угнетающе на Гаршина действовали и условия общественной жизни 80-х годов. В 1884 г. закрыли журнал «Отечественные записки».
«Мне очень горько – писал Гаршин по этому поводу – я не могу сказать, чтобы я вполне принадлежал душой «Отечественным запискам», но все-таки, точно будто любимый человек умер»9.
На Гаршина произвело довольно сильное впечатление и изъятие книг из публичных библиотек:
«Я видел недавно список книг, которые должны быть изъяты из публичных библиотек, до 350 названий…» Дальше Гаршин перечисляет имена запрещенных авторов ( среди них Добролюбов, Писарев, Помяловский, приводит названия запрещенных журналов) и заканчивает этот перечень такими словами:
«Скоро, вероятно, вообще запретят всякую литературу. Оно бы и лучше, смерть лучше агонии»10.
В июле 1884 года Гаршин пишет матери по поводу ареста литераторов, связанных с демократическим журналом «Дело»:
«Есть у нас новость. Бедного старика Щелгунова взяли и посадили. В Москве взяли Гольцева (бывшего профессора). Когда все это кончится!»11
События подобного рода, как пишет Бялый, были «бытовым явлением»12.
Это позволило Г. Успенскому объяснить смерть Гаршина как следствие «впечатлений действительной жизни»:
«Он должен был всю свою жизнь испытывать ту неумолимую настойчивость в неразрешимости всех тех вопросов, которые он уже пережил. Жизнь не только не сулила хотя бы малейшего движения от глубоко сознанного зла к чему-нибудь… да, хоть к чему-нибудь лучшему, но, напротив, как бы окаменела в неподвижности, ожесточилась на малейшие попытки не только хорошо думать, но и хорошо делать. Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, и целые годы, и целые десятки лет, каждое мгновение, остановившаяся в своем течении, жизнь била по тем же самым ранам, какие давно уже наложила (…) на мысль и сердце. Один и тот же ежедневный «слух» - и всегда мрачный и тревожный; один и тот же удар по одному и тому же больному месту (…) удар по сердцу, которое просит доброго ощущения, удар по мысли, жаждущей права жить, удар по совести, которая хочет ощущать себя»13.
Это характерные строки статьи Успенского «Смерть Гаршина». Эти строки цитируют в своих работах и Порудоминский и Бялый. Но если оба исследователя вслед за Успенским связывают «неразрешимость жгучих вопросов» напрямую с политикой царского режима, то для самого Гаршина вернее будет связать ее вообще с людьми, с нежеланием или неспособностью каждого отдельного человека построить гармонию внутри себя путем нравственного самоотречения: отказаться от своего «я хочу» ради возможности сделать мир чуть лучше вокруг себя.
Таким образом, к случаям, глубоко волновавшим Гаршина, следует отнести и такие, практически не имеющие отношения к царскому режиму, эпизоды, как заступничество четы Гаршиных за девушку, которую приняли за женщину легкого поведения и били. Для четы Гаршиных это дело закончилось разбирательством в участке. Также стоит отметить случай на службе Гаршина, описанный А. Т. Васильевым.
«Кротостью и добродушием он доводил иногда до изумления», - пишет Васильев о Гаршине и далее приводит примеры, один из которых нас интересует:
«В другой раз пришлось мне быть свидетелем дерзкого оскорбления его лицом почти посторонним, без малейшего со стороны В. М. повода, от которого он отошел безропотно и плакал, а на другой день сам же себя винил, что оскорбился, говоря, что может быть и сам виноват, что с ним так поступили»14.
Но винил он себя не только из «кротости и добродушия», но также из особенности его жизненной позиции. Гаршин не за что бы не признал, что его оскорбили просто так, это означало бы, что он признает дисгармонию в устройстве мира, считая ее не отклонением от нормы, а самой нормой, при которой каждый может поступать, как ему вздумается.
Теперь мы можем выделить, по крайней мере, три фактора приведших Гаршина к смерти:
- Стремление Гаршина к полноте жизни, его активная, истощавшая его силы, деятельность, на фоне которой
- Мучительные воспоминания о своей болезни и
-Острое восприятие несправедливости в окружающей его действительности.
Также особым фактором выступает и само творчество Гаршина.
В 1885 году в письме к Латкину Гаршин пишет:
«Для меня прошло время страшных отрывочных воплей, каких-то «стихов в прозе», какими я до сих пор занимался: материалу у меня довольно и нужно изображать не свое я, большой внешний мир. Но старая манера навязла в перо, и оттого первая вещь с некоторым действием и попыткой ввести в дело несколько лиц решительно не удалась»15.
Под «первой вещью» Гаршин подразумевает свой рассказ «Надежда Николаевна».
В этих строках Гаршин характеризует свое творчество в целом, и в формальном, и в содержательном смысле. В формальном смысле творчество Гаршина представляет собой неудавшуюся попытку перейти от малых эпических форм к большим. Причина этой неудачи кроется, главным образом, в краткости его творчества и в его болезненном состоянии, не позволявшем ему долго работать.
В содержательном смысле рассказы Гаршина, как до 1885 года, так и после отчасти носят характер «отрывочных воплей». Надо сказать, что Гаршин все же не прав, говоря, что он занимался «отрывочными воплями», и теперь это время прошло. Один из его ранних рассказов «Денщик и офицер», являющийся своеобразной сатирой на идиллию, отнюдь не носит характер «отрывочных воплей». В то время как один из его поздних рассказов «Сигнал» - рассказ с очень тяжелым эмоциональным содержанием. Исследователь Бялый говорит о двух манерах письма Гаршина, ранней и поздней, сравнивая два рассказа Гаршина «Четыре дня» и «Из воспоминаний рядового Иванова».
«Однако в «Воспоминаниях рядового Иванова» есть черточки, которых не было в прежних военных рассказах Гаршина. Прежде всего, это касается понимания и объяснения войны.
…)
Теперь война не вызывает у героя Гаршина того чувства ужаса, которое разлито было чуть ли не в каждой строчке «Четырех дней»»16.
Разница в описании войны в рассказах объясняется тем, что один из них («Из воспоминаний рядового Иванова»), как было показано выше, автобиографичен, а другой («Четыре дня») нет.
Странно вообще-то, что Бялый так сопоставляет рассказы. Ведь ему же самому принадлежат строчки:
«К «Четырем дням» тесно примыкают два других произведения Гаршина: очерк «Аясларское дело» и маленький рассказик под названием «Очень коротеньких роман». В «Аясларском деле» продолжается тема военных бедствий и страданий (…), но драмы осознания войны здесь нет, и в этом характерная особенность очерка. Его тон подчеркнуто объективен, рассказчик сдержан и даже суховат (…) и в этой сдержанности есть особая сила: факты должны говорить за себя»17.
Также Бялый отмечает, что Гаршин ведет повествование с «поразительным спокойствием тона» и от этого ему, Бялому, тон кажется «тем более зловещим».
Однако уже этого его комментария к «Аясларскому делу» достаточно, чтобы понять, что в этом очерке Гаршин сменил манеру письма. Так будет на протяжении всего его творчества, рассказы с «болезненным» содержанием будут чередоваться с рассказами со спокойным. Например, если говорить о последнем периоде его творчества, то характерно отметить, что предпоследний рассказ Гаршина «Сигнал», последний «Лягушка-путешественница» ; контраст двух рассказов более чем очевиден.
Поэтому лишь отчасти верна характеристика творчества Гаршина, данная Латыниной:
«…нет другого такого, о котором можно было бы сказать, что каждая буква стоила ему «капли крови», нет другого – в чьем облике поражало бы такое единство творчества и писательской судьбы»18.
Тем не менее, творческая деятельность Гаршину стоила больших усилий.
Об этом говорит его постоянная тоска и отчаяние, когда у него писать не получалось. Находясь в Ефимовке у своего дяди, он, вообще, боялся, что бросит писать. И в то же время, когда у него получалось писать, то содержание его рассказов часто (но не всегда) выходило острым, болезненным. По многим из рассказов Гаршина можно создать символический образ самого автора. Гаршин ; это и рядовой Иванов, поднимающий руку на офицера Венцеля, потому что «иначе не мог поступить», это и человек, каждый день срывающий с действительности «красные цветки», подобные тому, что срывал герой его известного рассказа.
Латынина очень точно сравнивает последний эпизод гаршинского «Сигнала» с самим Гаршиным:
«Пропитанный собственной кровью флаг перед мчащимся навстречу развороченному рельсу поездом – не символ ли творческой и жизненной позиции Гаршина»19.
Это сравнение интересно тем, что в нем, по сути, скрыты и образ России и революции в гаршинском их понимании: Россия как поезд, революция как развороченный рельс. Гаршин сигналит ведущим поезд, таким как Лорис-Меликов, например…
Возможно, Гаршину отчасти удалось спасти этот поезд. Характерно то, что один из главных революционеров Феликс Дзержинский, руководивший делом разрушения церквей, в один прекрасный момент крестился и принял имя своего любимого писателя «Всеволод».
Все эти факторы, а также сама генетическая склонность Гаршина к болезни привели к тому, что осенью 1887 года у Гаршина наступает депрессия.
В газете «Новости» сообщается:
«Ходившие в последнее время слухи о серьезном недуге постигшем (…) Всеволода Михайловича Гаршина, к сожалению, оправдываются. В. М. Гаршин страдает душевным расстройством – причина, вынудившая его приостановить свою литературную деятельность и отказаться от должности секретаря при заведующем делами общего съезда железных дорог…»20.
Латынина, характеризуя душевное состояние Гаршина, пишет, что зимой ему стало лучше, но «в марте 1888 года состояние Гаршина вновь резко ухудшилось. Те, кто встречал его ранней весной, отмечали тяжелое угнетенное состояние писателя, какой-то страдающий вид»21.
И дальше Латынина приводит воспоминания Баранцевича:
«Незадолго до его смерти (…) я встретился с ним на углу Невского и Литейной. Несмотря на теплую погоду, он дрожал (…)
Я спросил его о здоровье.
»22.
Впоследствии Баранцевич утверждал, что он предчувствовал смерть Гаршина. Это же утверждал и Фрей, врач, лечивший Гаршина в последние годы.
Точно так же, как и у болезненного приступа 1880 года, у смерти Гаршина есть конкретная причина ; событие, после которого трагический исход стал почти неизбежен.
Об этом событии обстоятельно пишет И. Репин в своих воспоминаниях, передавая свою последнюю беседу с Гаршиным:
«И вот, с того самого момента, как Верочка переехала жить к Жене с мамашей – мамаша ее возненавидела: да ведь как!
И представьте, прошло уже три недели… Евгений Михайлович ведь не мальчик, мог бы и отдельно устроиться. Наконец, Надежда Михайловна не вытерпела: жаль стало сестру. Поехала объясниться… Ах, как это невыносимо… Мамаша так оскорбила Надежду Михайловну, что я вчера пошел объясняться… Может быть, Наде показалось… И – о, Боже!.. что вышло…
(…)
- Ну, что же, ведь ваша же мамаша что-нибудь сгоряча.
- Да ведь она меня прокл…
Гаршин плакал, я его поддерживал.
- И, знаете ли, это я еще перенесу, я даже не сержусь… но она оскорбила Надежду Михайловну таким словом, которого я не перенесу…
Дня через два произошла известная катастрофа»23.
Проклятие и оскорбления матери Гаршина при очевидной ее неправоте, были серьезным ударом по жизненной позиции Гаршина. Человек, который болезненно переносил всякую несправедливость, встретил ее в такой острой форме от человека, от которого, казалось бы, меньше всего должен был этого ожидать.
Это воспоминание Репина открывает перед нами интересную тему в изучении биографии Гаршина, которую можно обозначить как «Женщины в жизни Гаршина». Символично то, что поступок его матери вновь оказался роковым, но теперь уже непосредственно для самого Гаршина. Также символично, что его мать играет в его жизни дважды отрицательную роль, в ее начале и в ее конце.
Хотя личности обеих женщин не являются малоизученными, матери Гаршина посвящено немало места в воспоминаниях современников и в работах исследователей, а жене Гаршина посвящена даже отдельная работа, сопоставление их ролей в жизни Гаршина было проведено только в романе Порудоминского «Грустный солдат». Порудоминский довольно точно и в то же время несколько прямолинейно сопоставляет двух своих героинь.
Характеристика, которую он дает матери Гаршина:
«… она обладает изумительной способностью из всех возможных слов выбрать самое обидное и оскорбительное для того, кто посмел в чем-либо не согласиться с ней.
Никому, кроме самых близких, и в голову не приходит, что эта маленькая, подвижная дама в шелковом лиловом чепце, с живыми темными глазами, чуть навыкате, с шумной, веселой южной речью, приветливая и гостеприимная, способна безудержно и упрямо приносить людям страдание. Она не ведает любви самоотверженной, любит эгоистично, прихотливо, для себя, ломая и подминая того, кого любит.
…»24.
Надежда Михайловна, как пишет Порудоминский, постоянно заботилась о Гаршине. Художник Ярошенко предложил Гаршиным свою дачу в Кисловодске. Поездка на эту дачу, по мнению доктора Фрея и Надежды Михайловны, должна была спасти Гаршина. Эту поездку, по словам Порудоминского, Надежда Михайловна воспринимала как свадебное путешествие (хотя прошло уже около пяти лет со дня свадьбы):
«… и может быть, к этому путешествию она готовилась всю свою прежнюю жизнь, когда с первого взгляда (…) девчонкой поверила Всеволоду и пошла за ним. Все вокруг, и он первый, любят уважительно поговорить о твердости ее натуры, о ее уверенности (…) Во имя их любви стала уверенной и твердой, во имя их будущего! Пока два года ждала его из небытия – друзья-недруги твердили, уши прожужжали, что ждать не следует. Пока, не останавливаясь, не сворачивая, как одержимая, стремилась к врачебному диплому (…) Пока неведомую судьбу, ей от рождения уготованную, изжила в себе, ради их со Всеволодом судьбы, любви, будущего. И кто знает, не теперь ли, не с этого ли путешествия вдвоем неизвестно толком куда и насколько, начнется их будущее?..»25.
Екатерина Степановна приносит страдание – Надежда Михайловна приносит заботу.
В беллетристическом образе Надежды Михайловны нет принципиальных различий с реальной Надеждой Михайловной, наиболее полное представление, о которой мы получаем из работы Томашевской Е. В. «Надежда Михайловна Гаршина. Опыт реконструкции биографии и личности жены писателя».
Уже в введении своей работы Томашевская отмечает, что Надежда Михайловна «около десяти лет (…) была близка с Всеволодом Михайловичем Гаршиным, ставшим в последние годы жизни писателя и его сиделкой, и личным секретарем»26.
«Во имя их любви и их будущего» можно добавить к словам Томашевской эти слова Порудоминского.
Также в введении Томашевская пишет, что в целом соглашается с трактовкой Порудоминского.
Вероятно, подспудно, на конфликт с Надеждой Михайловной ее подтолкнула ревность к Гаршину, ведь до появления Надежды Михайловны, она была самым близким для него человеком. О сильной их привязанности друг к другу говорит тот факт, что не просто большая, но подавляющая часть писем Гаршина до его женитьбы была посвящена именно ей. И после женитьбы ей тоже было написано Гаршиным немало писем.
Из писем Гаршина к матери сложно сложить представление о характере его матери, очевидным является лишь его безграничное доверие к ней. Он сообщает ей обо всем, что его волнует, о войне, о своем отношении к «прогрессивной молодежи», о своих отношениях с друзьями, знакомым, о своих рассказах, о своих отношениях с Надеждой Михайловной и пр.
О некотором напряжении в их отношениях говорит лишь тот факт, что Гаршин буквально в каждом втором письме извиняется перед матерью, за то, что долго не писал (долгим считается срок от недели и больше) или за то, что не смог ответить ей сразу. Это говорит о том, что очень сильно интересовалась его жизнью и, вероятно, волновалась за него. Отсюда, мы можем говорить, что она очень сильно любила своего сына.
Но Порудоминский, по-видимому, прав, считая ее любовь к нему эгоистической. Также он не зря замечает, что «скорей всего, Екатерина Степановна тоже не здорова», об этом писала еще Филимонова в своей работе «Истоки душевной трагедии Гаршина».
«роковой женщины», чтобы понять, как одно только, по словам Порудоминского, «безудержное и упрямое стремление приносить людям страдание» погубило как отца Гаршина, так и его самого.
В заключение данной главы, подводя итоги жизненному пути Гаршина, хотелось бы привести воспоминания его близкого друга Фаусека, наиболее точно и глубоко определившего личность Гаршина.
Фаусек пишет о том, что он ценил в Гаршине и незаурядный ум и талант, но они бледнели «и отходили на второй план перед необыкновенной прелестью его личного характера».
Характер Гаршина формировал его жизненную позицию, его жизненная позиция, заставлявшая его поступать в различных ситуациях определенным образом, закаляла его характер. Поэтому понятно, почему дальше Фаусек предполагает, что полная гармония в мире могла бы наступить только в том случае, «если бы у всех людей был такой характер как у Всеволода Михайловича»27.
Дальше Фаусек раскрывает этот характер, его основные черты:
«необыкновенное уважение к правам и чувствам других людей»
- «необыкновенное признание человеческого достоинства во всяком человеке»
- благодушное отношение даже к тем людям, к которым «он, в сущности, не относился дружелюбно», которые, как пишет Фаусек, заслуживают «дурного холодного отношения»28.
Правда, Фаусек считал, что поведение Гаршина формировалось на бессознательном уровне, т. е. было лишь следствием проявления его «необыкновенного» характера. Однако есть такая философия, которая определяет жизненный путь Гаршина и которая, без сомнения, была ему знакома. Это философия Нового Завета.
Примечания.
2. Гаршин, Всеволод. Полн. собр. соч. Т. 3. Письма. М. – Л., Изд. «Academia». 1934. С. 291
3. Гаршин, Всеволод. Полн. собр. соч. Т. 3. Письма. С. 218.
4. Там же. С. 228.
5. Латынина А. Н. Всеволод Гаршин. Творчество и судьба. М., 1986. С. 213.
7. Гаршин, Всеволод. Полн. собр. соч. Т. 3. Письма. С. 222-223.
8. Современники о В. М. Гаршине: Воспоминания/ Вступ. cт. подгот. текста и примеч. Г. Ф. Самосюк. Саратов, 1977. С. 64.
9. Гаршин Всеволод. Полн. собр. соч. Т. 3. Письма. С. 319.
10. Там же. 333.
12. Бялый Г. А. Всеволод Гаршин. Л. 1969. С. 22.
13. Успенский Г. И. Смерть В. М. Гаршина. //Полн. собр. соч. в 11 т. Т. 11. Изд. АН СССР. 1952. С. 479.
14. Современники о В. М. Гаршине: Воспоминания. С. 94.
15. Гаршин Всеволод. Полн. собр. соч. Т. 3. Письма. С. 356.
17. Там же. С. 34.
18. Латынина А. Н. Всеволод Гаршин. Творчество и судьба. С. 8.
19. Там же. С. 195.
20. Там же. С. 214.
22. Путь, 1913, № 3, с. 34.
24. Порудоминский В. И. Грустный солдат или Жизнь Всеволода Гаршина. М., Книга. 1986. С. 250.
25. Там же. С. 253.
27. Современники о В. М. Гаршине: Воспоминания. С. 74.
28. Там же. С. 75