203. Н. М. Золотиловой
<Конец августа 1880 г. Харьков. Сабурова дача> 138
Дорогая моя, милая голубка, пишу знаешь откуда? Голубчик мой, пиши пожалуйста прямо ко мне, минуя мать, которая из любви к тебе, да и ко мне совершенно все путает. Пиши прямо на Петра Гавр. Попова, это мой хороший друг, очень хороший человек (впрочем это ты уже знаешь).
Остальное напишет Петя (П. Г. П.)
Всеволод
Пиши же, дорогая, ко мне, пиши и пиши.
Твой В. Г.
Да пиши поскорее, да вышли карточку, хоть старенькую какую-нибудь.
Примечания
138 "Прожив в Харькове три недели, - рассказывает Я. Абрамов, - В. М. неожиданно исчез из него, и брату его снова пришлось отыскивать его. Он оказался в Орле, в доме умалишенных, куда посадили его после нескольких его чудачеств. Состояние его в это время было буйное, и его пришлось везти связанным, в отдельном купе. В Харькове он прямо был доставлен в больницу умалишенных на Сабуровой даче, куда за год до того он ходил слушать лекции по психиатрии. Он узнавал всех, сознавал, что он душевно болен, но вместе с тем постоянно жил в мире фантазий и говорил посетителям самые невероятные вещи. На Сабуровой даче он прожил несколько месяцев" ("Памяти В. М. Гаршина", СПБ. 1889, стр. 37).
7 июня 1880 г. Е. С. Гаршина обратилась через М. Е. Салтыкова в Литературный фонд за пособием для проектированной ею перевозки больного в Вену. "Положение Всеволода, - мотивировала она эту поездку, - становится с каждым днем хуже, и даже не предвидится никакого улучшения. Лечебница, где он помещен, скорее может быть названа местом предупреждения и пресечения. Их <больных> держат за решетками, исправно таскают и не пущают, но не лечат или, по крайней мере, употребляют одинаковые приемы с спившимися с круга офицерами или мастеровыми и с интеллигентным человеком. Здешний "психиатр" Ковалевский до такой степени мало заинтересован личностью молодого выдающегося писателя, что даже не поместил его в свое отделение, а поручил его своему помощнику, заурядному молодому врачу, который в свою очередь поручил его фельдшеру. По совершенно бессмысленной жестокости, Всеволоду не дают ни бумаги, ни карандаша, ни газеты. Все это под предлогом парализовать умственную деятельность. По взамен этого нет ничего для деятельности физической: не только какого бы то ни было занятия, биллиарда, игры, нет даже гимнастики. И вот 25-летний человек сидит день-деньской за решеткой, при адской южной температуре, один, без дела, без общества. Меня к нему не пускают, хотя я переехала на дачу рядом с ним и только раз случайно мне удалось увидеть его в окно. О, Михаил Евграфович, если бы вы слышали его крик: "Мама!" когда он увидел меня. Как он схватил через решетку " (М. Е. Салтыков-Щедрин, "Письма", Л. 1921, прилож., стр. 19--20). Проект поездки в Вену остался неосуществленным, так как состояние В. М. Г. резко ухудшилось. Вызванная в Харьков невеста Гаршина, П. М. Золотилова, прожила на даче у Е. С. Г. с 8 июня по 8 июля, но даже не была допущена к больному. О положении последнего в течение июля - августа 1880 г. чрезвычайно ценный материал дают сохранившиеся в бумагах Н. М. Гаршиной письма к ней П. Г. Попова, студента-медика, беспрепятственно допускавшегося к В. М. Гаршину во время его болезни <См. приложения к настоящему изданию, стр. 528--533>
Золотиловой:
"Получил письмо от Екатерины Степановны, в котором она описывает состояние Всеволода со слов Рейнбота и высказывает желанье спровадить его, т. е. Всеволода, в деревню для полного освежения мозгов. Я думаю, что Всеволод едва ли уедет в деревню, а впрочем не могу дать должное суждение по этому вопросу. Передайте от меня ему почтение и искренное пожелание не томить себя напрасно из-за того, что наделал. Все, что он ни делал, выходило очень хорошо. Одно скверно, что окружающие его в то время не сумели поставить себя в надлежащее к нему отношение и кроме бестактности да лишних пыток не оказали ничего. Распространяться, впрочем, об этом не стоит" (Бумаги Н. М. Гаршиной).
Из Петербурга Г. был увезен 11. XI. 1880 г. в Харьков, а оттуда в Херсонскую (близ Днепровско-Бугского лимана) деревню дяди писателя, В. С. Акимова. Как свидетельствуют воспоминания последнего, он "нашел Всеволода в ужасном положении: у него был столбняк, прерываемый иногда только беспричинными слезами, вызвать его на разговор, даже мне, которому он показывал столько дружбы, не удавалось. Тогда, в виду особых причин, о которых здесь считаю лишним распространяться, у меня родилась мысль увезти его к себе за 600 верст и поставить в совершенно другую обстановку, и другие условия жизни, устранив от него все то многое, что в Харькове никаким образом не могло способствовать улучшению его бедственного положения. Получив согласие сестры и Евгения, я предложил Всеволоду погостить у меня в Ефимовке, пока не надоест, на что он отвечал: "Вы ведь знаете, дядя, что я не имею ни воли, ни желаний; если вы находите нужным взять меня, я поеду, если нет - мне все равно". Я объяснил ему, что нахожу нужным, и увез" ("Красный цветок", СПБ. 1889, стр. 11).