242а. Е. С. Гаршиной
<4 апреля 1882 г.>
Дорогая мама! вчера получил ваше письмо о военной службе, об учительстве и прочем. О вашем проекте сказать вам определенного ничего не могу ни за, ни против. Чувствую только, что я совершенно не способен и не приготовлен к педагогической деятельности. Тех детей, которых мне случалось учить, учил я скверно и - скажу больше - недобросовестно, хотя и мучился этим. Все мои знания - говорю о знаниях основательных настолько, чтобы не краснея передавать их другим - ограничиваются тем, что я умею правильно писать по-русски, а затем - О русской грамматике я имею самые поверхностные сведения (право, это не фраза - я разбора простого предл<ожения> не умею сделать), об арифметике и говорить нечего: если мне придется экзаменоваться на учителя, то я даже и по приготовлении рискую провалиться; ведь и из гимназии-то я вылез только благодаря милосердию доброго Владимира Федоровича. Наконец, и что самое важное - методов я не знаю никаких. Как мне вести класс? Я чувствовал бы себя менее бесстыдно поступившим, если бы завтра же сел судить за мирового судью, чем если б взялся за трудную обязанность учителя. Александр Яковлевич <Герд> меня очень любит, в чем я уверен, насколько человек может быть уверен, но я уверен также, что и он в душе вряд ли пожелает каким бы то ни было детям такого негодного и беспутного учителя. Знаете, мама, в гимназии, в VII классе, товарищи, видя мое вечное ничегонеделание (или вернее занятия посторонними книжками и всяким вздором), прозвали меня в шутку "тунеядцем". Об этом можете спросить у Николая Сергеевича. Это слово до такой степени верно определяет мою физиономию, что... да что уж тут говорить! Этот "симпатичный" Всеволод рос-рос и вырос никуда негодною вещью, которой хоть забор подпирай. Разве на войне только годятся такие экземпляры, заткнуть убыль в людях. А вы хотите, чтобы я учил детей! Разве может любить кого-нибудь человек, который ненавидит и презирает самого себя! В 20--21 год это, конечно, было бы с моей стороны только фраза, но в 27, когда волосы редеют и морщины по всему лицу, это уж не фраза.
А в полк мне действительно итти страшно. Будь война, другое дело.
Все мои рассуждения, конечно, не имеют никакой цены в том случае, если А. Я. одобрит ваш проект и признает его исполнение возможным (в чем я сомневаюсь по многим причинам). Но опять-таки, ведь это все гадательно, мама.
" бы очень хорошо. Только все-таки я чувствую себя негодным на это дело. А честно ли браться за такое дело, на которое чувствуешь себя негодным - предоставляю решить вам. Добро бы не было людей, а ведь на эти 20 мест наверно будет 120 конкурентов - и отогнать от места какого-нибудь действительно нужного человека только потому, что у меня есть "протектор", А. Я., мне кажется чем-то не совсем опрятным.
Дядя, которому я сказал о вашем письме, не имеет против вашего предложения ничего.
Расчет Виленкина относительно издания мне кажется верен. Особенно если пустить перед каждым рассказом по пустой странице - вроде прибавки камней в тюки с шерстью. Впрочем, если Виктор Гюго так делает, то нам грешным и бог велел. Когда приеду, пересмотрю и переправлю рассказы и пойду продавать. Напишите, имеет ли понятие Женя о том, сколько за них взять можно? Дядя что-то говорил о том, что за книжку можно брать 80 коп., стоить она будет всего 30. Будто бы вы с Женей так ему говорили. Я немного имею понятие об этих делах по гердовским изданиям. Он брал 20% с номинальной цены. Т. е. если книжка будет стоить рубль, то двугривенный. Но ведь это за новую, ненапечатанную работу. А мое уже раз оплачено. Так что, если за все получим рублей 150, то и слава богу. Достоевский своего "Вечного мужа" продал Базунову за эту цену, а в нем около 10 листов.
"Устоев" не получал. не получил. А письмо получил и очень за него благодарю.
Голубушка моя, простите меня за то, что расстраиваю вас, у шторой и без меня так много горя. Но что же делать, когда на душе кроме скверного ничего нет. Поневоле его и выкладываешь. Болезнь навсегда выработала из меня какого-то "скалдырника" (у Диккенса в Пиквике) с отвратительнейшим взглядом на вещи, по той причине, что моя собственная высокая особа чувствует себя не совсем удобно устроившею свою жизнь. Это всегда бывает.
Здесь дела плохи: засуха и нет никакой почти надежды на поправление. Голодный год ожидается; дядя утешается только тем, что долгов нет и что их, следовательно, наделать можно.
"считаю своего такого поступка за честный. На это есть пословица: "что за честь, коли нечего есть". Ах, мама, мама, скверно все это! Тоска! Простите меня, голубчик, не сердитесь на меня. Крепко, крепко цалую вас.
Любящий вас В.
P. S. С тех пор как я вам писал, уроки мои с У. С. прекратились. У нее, действительно, глаза болят. Я писал вам, что купил платье, так что денег у меня теперь как раз в обрез, чтобы доехать до П<етербурга>.