ПОЯСНЕНИЯ Н. М. ГАРШИНОЙ К ПИСЬМАМ 1880--1882 гг.
В письмах Всеволода Михайловича, относящихся к 1882 г., выражено, между прочим, горячее чувство любви его ко мне, и из этих же писем проглядывает не то недостаток любви с моей стороны, не то невнимание к его просьбам писать ему чаще, недоверие к высказываемой им любви, в фантазировании им, или в преувеличеньи им этой любви и т. д.
А на самом деле у меня была боязнь опять поверить и отдаться вполне этой любви, вновь пережить те страдания, которые мне пришлось испытать в течение почти двух лет.
Постараюсь рассказать покуда в коротких словах одну из тех тяжелых страничек истории нашей любви с Всеволодом Михайловичем, о которой теперь, из такого далека, я вспоминаю не со скорбью и не с мукой, а с радостным чувством глубокого былого счастья и глубокой благодарности богу и судьбе, пославшей мне это счастье в любви такого благородного, прекрасного человека, каковым был Всеволод Михайлович.
В конце января 1880 г. - в кругу наших родных и друзей - мы с Всеволодом Михайловичем стали женихом и невестой. Между тем общественная жизнь того времени была тревожна, а всем известный кроткий, мягкий, отзывчивый характер Всеволода Михайловича откликался на всякую злобу дня; всякое насилие мучило его сердце и ум; он протестовал против насилий, как только мог; но это вызывало и поднимало в нем сильное душевное волнение; так было и 20 или 21 февраля 1880 г., когда Всеволод Михайлович пошел к Лорис-Меликову убеждать его не казнить Млодецкого, покушавшегося на его жизнь. Всеволода Михайловича долю не допускали до этого свидания, может быть боясь нового покушения; но его возбужденный вид, настойчивость, просьбы, важность его переговоров и сообщений, которые он - по его словам - имел сделать Лорис-Меликову, все это заставило допустить его до этого свидания; но предварительно его тщательно всего осмотрели, раздевши до нага (осматривали даже под ногтями - нет ли яду). Продержали его в этом напряженном состоянии в продолжение 6--8 часов, до глубокой ночи, и надо сказать, что сам Лорис-Меликов был очень внимателен к Всеволоду Михайловичу и произвел на него хорошее впечатление. И для здорового человека выдержать такое испытание не шутка, а Всеволода Михайловича вся эта истерия, конечно, вывела из более или менее нормальной колеи душевного равновесия; он пришел домой до крайности взволнованным, не мог спать, и на следующий день я и его друзья старались всевозможными средствами успокоить его, но его ужасная психическая болезнь брала свое; а я, бывши тогда студенткой-медичкой 2-го только курса, совершенно еще неопытная, плохо поняла и решила вместе с другими близкими отпустить его для успокоения и развлечения проехаться в Москву, повидать друзей, знакомых; Всеволод Михайлович стремился и к Л. Н. Толстому.
виде он заезжал и к Толстому), попадал, кажется, в руки полиции, переплывал вплавь реку во время ледохода и т. д. и т. д. - пока один из друзей не доставил его в Орловскую психиатрическую больницу; в то же время и брат его - Евгений Михайлович ездил и разыскивал его; он же и перевез его вскоре в Харьковскую психиатрическую больницу; это было, кажется, в апреле уже месяце 1880 г. Всеволод Михайлович просил свидания со мной; его родные вызвали меня из Петербурга; я приехала в Харьков, но до моего приезда состояние его настолько ухудшилось, что доктором были запрещены свидания его с кем бы то ни было, и я, пробывши ровно месяц (с 8 июня по 8 июля 1880 г.) рядом со Всеволодом Михайловичем (т. к. дача Гаршиных была смежная, за стеной Сабуровой психиатрической больницы), - так ни разу и не видала Всеволода Михайловича и уехала. Увидала я его только в сентябре, когда его перевезли в Петербург, в частную психиатрическую лечебницу д-ра Александра Яковлевича Фрея, где он за несколько лет перед тем лежал и поправился. Тут постепенно здоровье Всеволода Михайловича начало восстанавливаться; но после перенесенного им сильного маниакального возбуждения началась депрессия, и постепенно Всеволод Михайлович впадал в сильнейшее угнетенное состояние. Я жила тогда с сестрами, с которыми Всеволод был также дружен; д-р Фрей отпускал его погостить к нам; но угнетение его было уже настолько велико, что ни я, ни общество дружественных и знакомых лиц ничто его почти не развлекало и не радовало; он был грустен, часто плакал; а я была как врач совершенно еще неопытна и думала, что если уж и любовь моя его не утешает и не радует, то значит он и не любит меня, а то, что принималось им за любовь,-- была только больная фантазия, воображение; и я боялась, что Всеволод Михайлович уже тяготится моей любовью, старалась успокаивать его, просила не думать и не мучить себя никакими обязательствами по отношению ко мне; и при прощании сказала ему, что буду ждать письма от него; а если ему тяжело будет писать, то пусть и не затрудняет себя. Впоследствии-то, бывши в продолжение пяти лет женой Всеволода Михайловича, я знала, что в периоды его угнетения, при полном, ясном сознании, но и при полнейшем безволии, он совершенно не мог писать,-- до того, что отказывался подписать даже свою фамилию на какой-нибудь деловой бумаге; подписи его нужно было ждать иногда несколько часов. В таком сильнейшем угнетении, но уже поправляющегося, вполне сознательного Всеволода Михайловича перевез домой, к матери их в Харьков {Из дневника моего видно, что из Петербурга и больницы Фрея Всеволод Михайлович был увезен 11 ноября 1880 г.}, брат его Евгений Михайлович, откуда вскоре, поздней осенью или уже зимой 1880 года, дядя его Владимир Степанович Акимов увез Всеволода Михайловича к себе на поправку в деревню, в Херсонскую губернию, где он и пробыл до окончательного своего выздоровления, в продолжение почти двух лет, т. е. до весны 1882 г.
ему даже своими письмами, не хотела напоминать ему о себе. А он не писал (как впоследствии я поняла и выяснилось) сначала потому, что он "и пера в руки, вероятно, не мог взять, а потом потому, что были доведены до его сведения нелепые ложные вести о том, будто он мне совершенно не нужен, что я запретила даже своим родным и знакомым спрашивать меня о нем. И Всеволод Михайлович - в свою очередь - из чувства деликатности тоже боялся навязываться мне. И так мы молчали два года... Правда выяснилась только при нашем личном, радостном, простом, дружеском свидании в мае 1882 г., когда Всеволод Михайлович приехал в Петербург вполне поправившимся и совершенно неожиданно для меня пришел ко мне. Страшный беспорядок был в моей комнате, так как накануне бы пожар в доме, где мы жили; пострадала и наша квартира, мы перебрались в другую, в мою комнату свалили в беспорядке все мои пожитки, и приводить их в порядок мне было некогда, так как в этот день я сдавала экзамен; покончив благополучно с этим делом, я уехала к своим родным, а вернувшись на другой день в свою неубранную комнату, застала в ней Всеволода Михайловича... И вот в этой-то совсем уже не казистой, антипоэтической обстановке произошло наше радостное свидание. Чудная, высокая поэзия была в сердцах наших. Мы встретились с таким искренним восторгом и как старые друзья, просто, без объяснений, без упреков; пережилось такое светлое, хорошее, счастливое время. Было полное вознаграждение. И при таком-то свидании, конечно, ничего не было похожего на какое-то "примирение" (глупое слово), о котором упоминается в письме из Мураевки, где другу Всеволода Михайловича Латкину в Баку сообщил их общий знакомый, что мы "помирились". Из всего написанного ясно, что не было никакой ссоры, размолвки, после которой нужно и можно было бы примириться и что-либо говорить о примирении. Всеволод Михайлович застал меня за сдачей последних экзаменов, при переходе на четвертый курс; а я уже заранее списалась со своим дядей, инженером-технологом Н. Ф. Никоновым, работавшим, на керосиновом заводе Рагозина, на Волге: там была больничка, где я хотела немного присмотреться и поработать около больных. Как ни просил меня Всеволод Михайлович отложить эту поездку, я не согласилась, боясь опять и так неожиданно отдаться хотя и милому, драгоценному, но такому непрочному, как мне казалось, чувству любви. Я ведь очень настрадалась за время двухгодичного нашего молчания. Я дала срок испытать силу и действительность нашего чувства, не стесняя себя. Вот почему мои письма были и редки, и довольно сдержанны, и в них постоянно высказывались опасения и подозрения в преувеличении чувства любви со стороны Всеволода Михайловича... Но; конечно, я и сама очень любила Всеволода Михайловича; поторопилась приехать в Петербург из Крыма; и как меня ни останавливали некоторые родные и знакомые - я решила выйти за него замуж, и в начале февраля 1883 г. мы повенчались.