97. Е. С. Гаршиной
Альбешты (в Валахии)
1877, 26 мая.
Дорогая мама! Пишу к вам из Альбешты, но пошлю это письмо только со следующей станции, из Плоэшты, так как здесь нет почтовой станции. Пока мы в Румынии, я легко могу посылать вам письма через здешнюю почту, но из Болгарии будет трудно. Военная почта ходит очень медленно, да и писать-то через нее неудобно.
Наши офицеры, сообщившие нам маршрут, ошиблись, Баниас (Banjas) вовсе не на Дунае, а версты две-три к сев<еру> от Букареста. Мы придем в Баниас 1 июня и будем стоять в нем, по крайней мере, две недели.
Чтобы вы могли досмотреть на карте, где мы идем, вот вам некоторые пункты: Кишинев, Леово, Фальчи, Берлад, Текуч, Фокшаны, Рымник, Бузеу.
Иду я бодро, выдерживаю поход хорошо. Ни разу не отставал и не садился в фуру. Впрочем и Вася ехал в ней только 4-версты, и то оттого, что у него живот заболел.
До сих пор еще из штаба дивизии не пришел приказ о нашем зачислении на службу; поэтому мы еще не получаем казенного "довольствия": хлеба и сухарей. В строю мы недавно и уже знаем все построения, так что завтра в Плоэшты будем на смотру. Будет смотреть сам государь. Он обогнал нас третьего дня: мы шли пешком, а он по железной дороге, которая, начиная с Текуча, идет рядом с нашим шоссе. Ужасно досадно смотреть на обгоняющие нас поезда с войсками. С привала, где мы отдыхали, нас подняли, вывели к полотну, выстроили в две шеренги (бригада заняла больше версты), и простояв часа полтора, мы увидели царский поезд. Сам государь не показался, чем солдаты были крайне огорчены.
Итти вообще довольно трудно, особенно когда большие переходы. А у нас были подряд два перехода: 45 и 40 верст. Впрочем, физические трудности мне и не кажутся трудностями; внутренние мучения, как оказывается, гораздо мучительнее.
Никогда мне не приходит в голову мысль раскаяться в том, что я пошел в поход. Это такая хорошая школа, особенно для меня, которому нужно воспитание характера. Как я и ожидал, материалов для наблюдения оказалась бездна. Если бог вынесет, я буду знать, что делать. В том, что я сумею писать и буду иметь успех, я почти не сомневаюсь.
Сегодня дневка: приказано приготовиться к смотру. Всё чистится, моется. Солдаты купаются в речке: вода ниже колен, так что все лежат в ней на брюхе, и мутная, как везде в Румынии. Белье моют прямо в реке, потом кладут на травку сушиться. Можете представить, как оно чисто. Солдаты вообще мне очень нравятся. Офицерство (не отдельные офицеры, а офицерство) - чорт знает что такое! Мордобитие до сих пор процветает., Даже наш бригадный генерал бьет солдат в лицо и ругается скверными с<лов>ами. Вообще уважения к себе в солдатах эта публика не внушает никакого.
Наш ротный, Иван Наз., мне очень нравится и как офицер: не дерется и видит в солдатах людей. Впрочем он - одно из немногих исключений.
Об этом всем будет время поговорить подробно, и не с вами одними.
В 4-й роте у нас есть прекурьезный субъект: горный инженер бар. Киль, остзейский немец, учившийся в Берлине и Фрейберге. Он поступил по доброй воле, чтоб "участ в поход". Говорит по-русски хуже Феллера. Был записным студентом; четыре раза ранен - две пулею и два рапирою. Служил у нас на Дону. Рожа глупая, бычачьи глаза, бакенбарды. Впрочем, добрый малый. Он догнал полк в Текуче и пока еще не привык к походу: часто отстает.
потребляется в страшном количестве.
Жары стоят больше 25®. Мы уже переоделись в белые рубахи и штаны; на голове белые кэпи с подзатыльниками. Посылаю Раисе свой портрет, приблизительно нарисованный мною самим. Пусть она вам его покажет.
До сих пор не получил ниоткуда ни одного письма. Скучно не знать ничего о своих близких. У Киля, к счастью, оказалась карта Турции, так что теперь мы все-таки идем не как слепые. До свиданья, дорогая мама! Писал бы больше, но если бы вы знали, как неудобно писать. Пишу на колене, сидя па земле, солнце жжет нестерпимо. Да к тому же несут уже обедать.
До свиданья, дорогая моя! Крепко цалую вас. Всем поклон.
Ваш